Неточные совпадения
К утру опять началось волнение, живость, быстрота мысли и речи, и опять кончилось беспамятством. На третий день было то же, и
доктора сказали, что есть надежда. В этот день Алексей Александрович вышел в
кабинет, где сидел Вронский, и, заперев дверь, сел против него.
Старый князь после отъезда
доктора тоже вышел из своего
кабинета и, подставив свою щеку Долли и поговорив с ней, обратился к жене...
Потом его посылали к
доктору в
кабинет спрашивать что-то.
Алексей Александрович прошел в ее
кабинет. У ее стола боком к спинке на низком стуле сидел Вронский и, закрыв лицо руками, плакал. Он вскочил на голос
доктора, отнял руки от лица и увидал Алексея Александровича. Увидав мужа, он так смутился, что опять сел, втягивая голову в плечи, как бы желая исчезнуть куда-нибудь; но он сделал усилие над собой, поднялся и сказал...
Долли только что была в
кабинете и предложила
доктору прилечь.
Княгиня была то с
доктором в спальне, то в
кабинете, где очутился накрытый стол; то не она была, а была Долли.
Полчаса спустя Анна Сергеевна в сопровождении Василия Ивановича вошла в
кабинет.
Доктор успел шепнуть ей, что нечего и думать о выздоровлении больного.
В Узел Привалов вернулся ночью, в страшную осеннюю слякоть, когда в двух шагах хоть глаз выколи. Не успел он умыться после дороги, как в
кабинет вошел
доктор, бледный и взволнованный. Привалова удивил и даже испугал этот полуночный визит, но
доктор предупредил его вопрос, подавая небольшую записку, торопливо набросанную на розовом почтовом листке.
Начались поиски завещания; были открыты все ящики, десять раз перебрана была каждая бумажка; единственным результатом всех поисков были два черновых завещания, которые Ляховский читал
доктору. Как только рассвело утро, Хина объехала всех нотариусов и навела справки: завещания нигде не было составлено. Хина еще раз перерыла весь
кабинет Ляховского, — все было напрасно.
С
доктором сделалась истерика, так что Привалову пришлось возиться с ним до самого утра. Старик немного забылся только пред серым осенним рассветом, но и этот тяжелый сон был нарушен страшным гвалтом в передней. Это ворвалась Хиония Алексеевна, которая узнала об исчезновении Зоси, кажется, одной из последних. В
кабинет она влетела с искаженным злобой лицом и несколько мгновений вопросительно смотрела то на
доктора, то на Привалова.
Это был тот кризис, которого с замирающим сердцем ждал
доктор три недели. Утром рано, когда Зося заснула в первый раз за все время своей болезни спокойным сном выздоравливающего человека, он, пошатываясь, вошел в
кабинет Ляховского.
Гааз жил в больнице. Приходит к нему перед обедом какой-то больной посоветоваться. Гааз осмотрел его и пошел в
кабинет что-то прописать. Возвратившись, он не нашел ни больного, ни серебряных приборов, лежавших на столе. Гааз позвал сторожа и спросил, не входил ли кто, кроме больного? Сторож смекнул дело, бросился вон и через минуту возвратился с ложками и пациентом, которого он остановил с помощию другого больничного солдата. Мошенник бросился в ноги
доктору и просил помилования. Гааз сконфузился.
В бубновском доме Галактион часто встречал
доктора Кочетова, который, кажется, чувствовал себя здесь своим человеком. Он проводил свои визиты больше с Прасковьей Ивановной, причем обязательно подавалась бутылка мадеры. Раз, встретив выходившего из
кабинета Галактиона, он с улыбкой заметил...
Дома писать
доктор не решался, чтобы не попасться с поличным, он не смел затворить дверей собственного
кабинета на ключ, а сочинял корреспонденции в дежурной своей больницы.
Были два дня, когда уверенность
доктора пошатнулась, но кризис миновал благополучно, и девушка начала быстро поправляться. Отец радовался, как ребенок, и со слезами на глазах целовал
доктора. Устенька тоже смотрела на него благодарными глазами. Одним словом, Кочетов чувствовал себя в классной больше дома, чем в собственном
кабинете, и его охватывала какая-то еще не испытанная теплота. Теперь Устенька казалась почти родной, и он смотрел на нее с чувством собственности, как на отвоеванную у болезни жертву.
В
кабинете были только трое:
доктор Кацман, напрасно старавшийся привести покойного в чувство, и Дидя с мужем. Устенька вошла за банковскими дельцами и с ужасом услышала, как говорил Штофф, Мышникову...
Память вернулась только ночью, когда
доктор лежал у себя в
кабинете и мучился бессонницей.
Галлюцинация продолжалась до самого утра, пока в
кабинет не вошла горничная. Целый день потом
доктор просидел у себя и все время трепетал: вот-вот войдет Прасковья Ивановна. Теперь ему начинало казаться, что в нем уже два Бубнова: один мертвый, а другой умирающий, пьяный, гнилой до корня волос. Он забылся, только приняв усиленную дозу хлоралгидрата. Проснувшись ночью, он услышал, как кто-то хриплым шепотом спросил его...
Он упал наконец в самом деле без чувств. Его унесли в
кабинет князя, и Лебедев, совсем отрезвившийся, послал немедленно за
доктором, а сам вместе с дочерью, сыном, Бурдовским и генералом остался у постели больного. Когда вынесли бесчувственного Ипполита, Келлер стал среди комнаты и провозгласил во всеуслышание, разделяя и отчеканивая каждое слово, в решительном вдохновении...
Вечером в этот день
доктор зашел к маркизе; она сидела запершись в своем
кабинете с полковником Степаненко.
Тотчас по уходе Зарницына Вязмитинов оделся и, идучи в училище, зашел к
доктору, с которым они поговорили в
кабинете, и, расставаясь, Вязмитинов сказал...
Доктор молча прошел в свой
кабинет и наутро распорядился только заставить шкафом одни двери, чтобы таким образом разделить свою квартиру на две как бы отдельные половины.
Доктор, впрочем, бывал у Гловацких гораздо реже, чем Зарницын и Вязмитинов: служба не давала ему покоя и не позволяла засиживаться в городе; к тому же, он часто бывал в таком мрачном расположении духа, что бегал от всякого сообщества. Недобрые люди рассказывали, что он в такие полосы пил мертвую и лежал ниц на продавленном диване в своем
кабинете.
Когда после ужина стали расходиться, Вихров, по обыкновению, вошел в отводимый ему всегда
кабинет и, к удивлению своему, увидел, что там же постлано было и
доктору.
С самой искренней досадой в душе герой мой возвратился опять в
кабинет и там увидел, что
доктор не только не спал, но даже сидел на своей постели.
Сейчас же улегшись и отвернувшись к стене, чтобы только не видеть своего сотоварища, он решился, когда поулягутся немного в доме, идти и отыскать Клеопатру Петровну; и действительно, через какие-нибудь полчаса он встал и, не стесняясь тем, что
доктор явно не спал, надел на себя халат и вышел из
кабинета; но куда было идти, — он решительно не знал, а потому направился, на всякий случай, в коридор, в котором была совершенная темнота, и только было сделал несколько шагов, как за что-то запнулся, ударился ногой во что-то мягкое, и вслед за тем раздался крик...
В
кабинет действительно вошел сам Тетюев, облеченный в темную синюю пару, серые перчатки и золотое пенсне. Он с деловой, сосредоточенной улыбкой пожал всем руки, извинился, что заставил себя ждать, и проговорил, сосредоточенно роняя слова, как
доктор отсчитывает капли лекарства...
Я растерянно кивнул головой. Он посмотрел на меня, рассмеялся остро, ланцетно. Тот, другой, услышал, тумбоного протопал из своего
кабинета, глазами подкинул на рога моего тончайшего
доктора, подкинул меня.
— Прощайте,
доктор! я пойду к ней, — сказал Петр Иваныч и скорыми шагами пошел в
кабинет жены. Он остановился у дверей, тихо раздвинул портьеры и устремил на жену беспокойный взгляд.
Это не знаменитый генерал-полководец, не знаменитый адвокат,
доктор или певец, это не удивительный богач-миллионер, нет — это бледный и худой человек с благородным лицом, который, сидя у себя ночью в скромном
кабинете, создает каких хочет людей и какие вздумает приключения, и все это остается жить на веки гораздо прочнее, крепче и ярче, чем тысячи настоящих, взаправдашних людей и событий, и живет годами, столетиями, тысячелетиями, к восторгу, радости и поучению бесчисленных человеческих поколений.
— Надумал, ваше превосходительство! — закричал он радостно, не своим голосом, влетая в
кабинет к генералу. — Надумал, дай бог здоровья
доктору! Овсов! Овсов фамилия акцизного! Овсов, ваше превосходительство! Посылайте депешу Овсову!
— Теперь бы хорошо проехаться в коляске куда-нибудь за город, — сказал Иван Дмитрич, потирая свои красные глаза, точно спросонок, — потом вернуться бы домой в теплый, уютный
кабинет и… и полечиться у порядочного
доктора от головной боли… Давно уже я не жил по-человечески. А здесь гадко! Нестерпимо гадко!
Доктор Сергей Борисыч был дома; полный, красный, в длинном ниже колен сюртуке и, как казалось, коротконогий, он ходил у себя в
кабинете из угла в угол, засунув руки в карманы, и напевал вполголоса: «Ру-ру-ру-ру». Седые бакены у него были растрепаны, голова не причесана, как будто он только что встал с постели. И
кабинет его с подушками на диванах, с кипами старых бумаг по углам и с больным грязным пуделем под столом производил такое же растрепанное, шершавое впечатление, как он сам.
— К-х-ха! — произнес он на всю комнату, беря князя за руку, чтобы пощупать у него пульс. — К-х-ха! — повторил он еще раз и до такой степени громко, что входившая было в
кабинет собака князя, услыхав это, повернулась и ушла опять в задние комнаты, чтобы только не слышать подобных страшных вещей. — К-х-ха! — откашлянулся
доктор в третий раз. — Ничего, так себе, маленькая лихорадочка, — говорил он басом и нахмуривая свои глупые, густые брови.
На другой день в
кабинете князя сидело целое общество: он сам, княгиня и
доктор Елпидифор Мартыныч Иллионский, в поношенном вицмундирном фраке, с тусклою, порыжелою и измятою шляпой в руках и с низко-низко спущенным владимирским крестом на шее.
Раздался звонок. Домна Осиповна думала, что приехал муж, но оказалось, что это было городское письмо, которое лакей и нес, по обыкновению, в
кабинет к
доктору.
Доктор медицины и хирургии, Крестьян Иванович Рутеншпиц, весьма здоровый, хотя уже и пожилой человек, одаренный густыми седеющими бровями и бакенбардами, выразительным, сверкающим взглядом, которым одним, по-видимому, прогонял все болезни, и, наконец, значительным орденом, — сидел в это утро у себя в
кабинете, в покойных креслах своих, пил кофе, принесенный ему собственноручно его докторшей, курил сигару и прописывал от времени до времени рецепты своим пациентам.
Знаменитый
доктор простился с серьезным, но не с безнадежным видом. И на робкий вопрос, который с поднятыми к нему блестящими страхом и надеждой глазами обратил Иван Ильич, есть ли. возможность выздоровления, отвечал, что ручаться нельзя, но возможность есть. Взгляд надежды, с которым Иван Ильич проводил
доктора, был так жалок, что, увидав его, Прасковья Федоровна даже заплакала, выходя из дверей
кабинета, чтобы передать гонорар знаменитому
доктору.
Когда в восьмом часу утра Ольга Ивановна, с тяжелой от бессонницы головой, непричесанная, некрасивая и с виноватым выражением вышла из спальни, мимо нее прошел в переднюю какой-то господин с черною бородой, по-видимому
доктор. Пахло лекарствами. Около двери в
кабинет стоял Коростелев и правою рукою крутил юный ус.
В семь часов вечера этого последнего дня его жизни он вышел из своей квартиры, нанял извозчика, уселся, сгорбившись, на санях и поехал на другой конец города. Там жил его старый приятель,
доктор, который, как он знал, сегодня вместе с женою отправился в театр. Он знал, что не застанет дома хозяев, и ехал вовсе не для того, чтобы повидаться с ними. Его, наверно, впустят в
кабинет, как близкого знакомого, а это только и было нужно.
В час или два приезжала какая-нибудь компания знакомых
доктора Шевырева, — а в «Вавилоне» он перезнакомился почти со всем городом, — и метрдотель приглашал его к приехавшим в отдельный
кабинет.
— Тю! Чудак! Ты что ж, думаешь, что у начальника санатория в
кабинете? Ты, дорогуся, топай к
доктору.
Доктор воспользовался этим зовом и быстро вышел из
кабинета. Он рад был придраться хоть к чему-нибудь, лишь бы только выйти из неловкого положения.
Палтусов отошел от
доктора. В
кабинет он не заглянул. Ему почему-то не хотелось идти раскланиваться с Евлампием Григорьевичем. Начинали кадриль. Он бросился искать свою даму.
Он схватил со стола подкову и хотел ее разогнуть, но, обессилев от радости и от боли в плече, он ничего не мог сделать; ограничился только тем, что обнял
доктора левою рукой ниже талии, поднял его и пронес на плече из
кабинета в столовую.
В закусочной, помещавшейся в курильной комнате, рядом с
кабинетом хозяина, Палтусов наткнулся на двух профессоров и одного
доктора по душевным болезням. Он когда-то встречал их в аудиториях.
Приехал годовой
доктор. Евлампий Григорьевич поздоровался с ним, потирая руки, с веселой усмешкой, проводил его до спальни жены и тотчас же вернулся к себе в
кабинет. Леденщиков в
кабинете сестры прислушивался к тому, что в спальне. Минут через десять вышел
доктор с расстроенным лицом и быстро пошел к Нетову. Леденщиков догнал его и остановил в зале.
В камине тлели угли. Иван Алексеевич любил греться. Он стоял спиной к огню, когда вошел хозяин
кабинета — человек лет под сорок, среднего роста. Светло-русые волосы, опущенные широкими прядями на виски, удлиняли лицо, смотревшее кротко своими скучающими глазами. Большой нос и подстриженная бородка были чисто русские; но держался адвокат, в длинноватом темно-сером сюртуке и белом галстуке, точно иностранец
доктор.
— Пожалуйте! — сказала горничная, провожая ее в
кабинет. —
Доктор сейчас… Садитесь.
Придя на квартиру,
доктор сорвал с себя белый фартук и полотенце, которым был подпоясан, со злобой швырнул то и другое в угол и заходил по
кабинету.